Рамиль. Кадр из документального фильма Анны Артемьевой и Ивана Жилина «Вернувшиеся» (смотрите на Youtube-канале «НО.Медиа из России» с 26 мая).

Последние два дня перед тем, как меня ранило, были настоящим кошмаром. По нам перестали прилетать малые дроны, перестали прилетать кассетные боеприпасы — от всего этого можно спрятаться. Но в те дни наши точки стали целенаправленно разбирать осколочно-фугасной крупной артиллерией. Чувствовалось, что охотятся конкретно за нами. Это было очень эмоционально тяжело. Я, наверное, килограммов десять скинул — не меньше. Но все-таки в те дни я остался цел, а вот когда началась ротация, когда уже сел в мотоцикл и мы начали двигаться, — тогда-то и прилетел осколок в ногу. И знаете — это было странно. Когда я увидел, что нога не оторвана, я чуть ли не заулыбался.

У меня мгновенно прошла апатия, я даже на этом эмоциональном подъеме отказался от «обезбола», потому что пришло облегчение: «Ну вот, для меня это закончилось». Есть такой момент: когда заезжаешь в зону боевых действий, ближе к передовой, и видишь, что навстречу едут раненые, даже без конечности, ты смотришь и понимаешь, что у них глаза безумные, и они всегда улыбаются. Даже когда кого-то эвакуируют с поля боя, и ты видишь, что у него осколочное ранение или перелом, но он не станет глубоким инвалидом, фиксируешь в себе вот эту секунду малодушия, что ты смотришь на него и завидуешь, смотришь и завидуешь. И когда меня везли после первой перевязки, я нашего медика попросил: «Брат, остановись, пожалуйста, не торопись». Он спрашивает: «А что?» — «Я, — говорю, — жрать хочу, не знаю, когда в госпитале накормят. Давай шашлыки пожрем, потом поедем».

Меня школьники спросили: каково это — убивать людей? А я никого не убивал. Это работа такая. Я уничтожал противника, наносил ему урон. В первые дни, когда командир говорил: «Молодцы, попали», — был какой-то азарт, драйв, радость. А потом нет. Потом безразличие. Эмоционально выгораешь, и тебя не радует то, что ты делаешь. Я понимал, что попаду на эту — уже в феврале 2022 года. Смотрел на те силы, которые были задействованы, и видел, что их недостаточно. У меня офицерское звание, по здоровью годен. Знакомые говорили, что ближе к осени будет мобилизация, и я понимал, что никак ее не обойду. Никакой нормальный человек не желает своей стране , но вопрос не так стоит. Вопрос в том, что у страны есть интересы, и в том, с ней ты или нет? Я не говорю, что Россия у нас такая замечательная, и очень критически отношусь к режиму. Но понимаю, что если мы проиграем, Россию не простят, ее будут добивать и разваливать, а этого я не хочу. Я ушел в частную военную компанию еще до [частичной] мобилизации — знакомый позвал.

В этом решении был еще эмоциональный момент. Когда пошли первые сведения, что все не так хорошо, что гибнут молодые парни, буквально вчерашние срочники, я подумал: ведь я-то уже состоявшийся человек, у меня есть семья, дом, дети почти взрослые. Если я погибну, то уйду в нули, а если будут гибнуть вот эти мальчики, которым нет и 25, они уйдут в минуса. Они не посмотрят жизнь, не родят детей — это будет действительно страшная демографическая яма. Мы последствия Великой Отечественной до сих пор пожинаем, а тут еще…

Кроме того, я ведь был в ополчении Донбасса в 2015 году. Не могу об этом много говорить, потому что там была своя специфика. Но было любопытно наблюдать на СВО людей, которые имели боевой опыт Афгана или Чечни, и совсем не осознавали, что в Украине все по-другому. Здесь не получится целым полком одного боевика по горам гонять. Я с 2015 года знал, что здесь — с регулярной армией многомиллионного государства.

Здесь больше не работает то, какой ты красивый, смелый. Артиллеристу за 20 километров на это все равно. А эта — как раз та, где ты противника почти не видишь. Дроны и артиллерия.

Рамиль. Кадр из документального фильма Анны Артемьевой и Ивана Жилина «Вернувшиеся» (смотрите на Youtube-канале «НО.Медиа из России» с 26 мая).

Вообще скажу, что там, на фронте, ты видишь каждый день своих товарищей ранеными и погибшими. И понимаешь уже просто математически, что тебя это не обойдет. Но ты никогда в это не будешь верить. Как только ты в это поверишь, ты либо сойдешь с ума, либо действительно погибнешь. Все эту мысль запихивают как можно глубже. Я видел одного солдата, который каждый день ходил по соседним позициям и собирал, как Плюшкин, все, что под ногами валяется. Он создал себе отдельный мир, где ему нужно было собрать как можно больше каких-то запчастей, средств медицины, рюкзаков, хотя ничего из этого ему в действительности не нужно было.

Он ходил по окопам, а в глазах — абсолютное безумие. Человек выстроил себе параллельную реальность, но, возможно, она помогала ему выжить. Я не знаю, что сейчас с ним. Я работал в расчете гранатомета АГС-17 — работал по наводке корректировщиков и «птиц». Соответственно, я не видел того, по кому стреляю. Меня не радовали и не печалили вещи, которые я делал по отношению к противнику. Просто зарубочку себе ставил, и все — для отчетности. Тут еще важный момент, что у меня нет какой-то ненависти или неприязни к украинцам. Когда смотрю их видео, понимаю, что если бы у них были повязки другого цвета, они бы ничем не отличались от нас. Там такие же люди, точно так же разговаривают, такие же упертые, смелые. И по большому счету, мне кажется, этот конфликт весь — с зеркалом. Или даже с самим собой. Мало чем они от нас отличаются. Родственники у нас общие, друзья, знакомые. Просто как все это получилось — непонятно. Я сейчас не собираюсь никого обвинять или обелять. Можно много дискутировать, кто виноват, но суть не в этом. Суть в том, что я все же за интересы своей страны. Если бы я взял пленника, я бы не стал его мучить, не стал бы бить — связал бы и отправил дальше. Дал бы сигарету, дал бы воды. Но другое дело, что если человек сопротивляется и не желает сдаваться, у меня тоже сомнений не будет, рука не дрогнет. Я бы постарался не допустить в себе проявления этого человеческого, отключить эмпатию. Потому что зачем мне это нужно — мне еще с этим жить, лишние эмоции тут могут помешать.

Самое страшное на — неорганизованность и собаки. Неорганизованность — ее я просто видел: «Идите туда, не знаю зачем». У нас ее не было, но у соседних подразделений… я видел, к чему это приводило. «Идите туда, там в посадке никого нет, отсидитесь, завтра приказы новые поступят». Толпа идет, и всё — там всё пристреляно. Вот это мой большой страх.

А вот собаки… Собаки — это в том плане, что на всех этих позициях, на «нулях», на самой линии боевого соприкосновения, в серой зоне вот эти обезумевшие, одичавшие друзья человека бродят и грызут тела, которые там лежат. Лежит мертвый в пакете, его приготовили на эвакуацию, но нет возможности его вывезти. И собака прибегает каждый вечер, грызет этот пакет… и начинает уже грызть лицо. Ты выходишь, увидел эту собаку — пытаешься ее отстрелить. Одну отстрелишь, но на ее место прибегает другая. И каждый день все повторяется, пока тело наконец-то не увезут. Это безумная картина. Я на свою родную собаку долгое время после возвращения не мог смотреть. А вот кошка — друг человека. Потому что фронт — королевство мышей. Они там везде: в блиндажах, в развалинах, в подвалах. Они хозяева положения: жрут твою еду, спят на тебе, спят в тебе — в твоей одежде. Там понимаешь, что мышь на самом деле — это ты, а они — короли. Они — живое море, которое шевелится вокруг.

Самая высокая награда — то, что я вернулся живой и практически здоровый. Нормально вернулся в гражданскую жизнь, без излишних проявлений ПТСР. Когда я после 2015 года вернулся, меня бесило, что через день, через два снился Донбасс. Со временем эти сны стали приходить раз в неделю — тоже бесило. А потом, когда стало сниться раз в месяц, я просыпался в хорошем настроении, то есть меня уже эти сны, наоборот, — тянули обратно. И это достаточно странное чувство, потому что можно уйти с , но уйдет ли из тебя? Я сейчас боюсь, что это останется до конца жизни. Мне и сейчас это все снится: бывает, снится не столько , сколько весь антураж — все, что там происходит, места снятся. И больше всего мне не нравится, когда опять начинается сон, в котором я там, на фронте, бегу, в котором меня куда-то ведут. Самый страшный приказ: «Идите туда, там никого нет».

Первые два месяца, когда вернулся домой, категорически не мог долго находиться на улице, под открытым небом. Из дома выходил, быстренько в машину прыгал, уезжал куда-то по делам в город, там куда-то быстро забегал. Пойти погулять по полянке или по городу — включался какой-