Фото: Дмитрий Лебедев / Коммерсантъ.
Этот текст вышел в первом номере журнала «Новое обозрение». Вагонные споры — последнее дело,
Когда больше нечего пить. «Машина времени», СССР, 1983

Я ехал из города Старый Оскол в Москву. Ночью я сел в скорый поезд, шедший с юга. Он стоял в Старом Осколе две минуты. Пустой заснеженный перрон с редкими фонарями был окружен тьмой. В беспробудной тьме исчез городок, в котором я пробыл три дня, обледеневшие бугры, из которых торчали водные колонки, холмы, с которых открывался вид на уходящую к горизонту, белую в черном кустарнике степь. Все исчезло. Остался только высокий, с освещенными окнами, поезд, проводники в черных шинелях и ушанках, металлический голос, объявлявший в громкоговоритель: «Поезд на Москву отправляется в час пятьдесят шесть…»

С грохотом дернулся вагон, качнулся — и поплыли назад, исчезая из моей жизни навсегда, тусклые зимние фонари, перрон, склады и заборы. Сразу вслед за мной в купе бодро вошел невысокий милиционер в серой шинели, фуражке и легких сияющих туфлях, странных при температуре минус восемнадцать. На его широком, открытом, со светлыми бровями, румяном с мороза лице была застенчивая улыбка человека, втайне радующегося чему-то.

В руках — дипломат с цифровыми замками. Он двигался в тесном пространстве купе очень свободно, с той легкостью, которая дается людям цельным и находящимся в правильных отношениях с материальным, предметным миром. Милиционер (он был в чине капитана) сел напротив меня. Между нами был пластмассовый столик с металлическим держателем, в котором, дребезжа, болталась вазочка с вензелем МПС. За окном с белыми раздвинутыми занавесками под стук колес летела глухая ночь.

Мгновенье мы, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза, словно заранее зная, что знакомство и взаимная симпатия двух случайных попутчиков неизбежны.

— Ну, давайте знакомиться, — сказал капитан. — Вы, я вижу, командировочный, возвращаетесь в Москву? Я не знаю, откуда он это увидел, но он был прав. — Да. И вы тоже? По казенной надобности? — Капитан Ермолаев, следователь по особо важным делам, — представился он. — Неподалеку от Старого Оскола есть деревенька Звягино. Я расследовал там дело об убийстве. Вот оно у меня где, — он положил на дипломат широкую ладонь с короткими пальцами.

— И еще кое-что, — засмеялся, поворачивая колесики цифрового замка, откидывая крышку и доставая литровую бутылку из-под вермута, полную бурой жидкостью. — Не выпить ли нам? — Стаканы хорошо бы, — отозвался я. — Но проводник уже спит… — Это ничего! — на лету подхватил он, оживленный и радостный в два часа ночи.

Пока он ходил за стаканами, я достал из моей сумки бутерброды с сыром и колбасой, завернутые в целлофан, два яблока, пачку печенья «Юбилейное». Через три минуты раздвижная дверь отворилась — капитан Ермолаев явился победителем, неся в руках два стакана в подстаканниках, изъятых у угрюмого проводника, уже легшего спать. Но это капитана не смущало. Он шел к цели напрямую: расследовав в дальней деревне дело об убийстве, затевал выпивку со случайным попутчиком, ночью будил проводника и мчался в Москву, чтобы утром докладывать генералу, ждавшему его в огромном кабинете на Петровке. «Генерал меня любит».

В нем были напор и хватка, замаскированные симпатичным смущением. Резкий отвратительный запах сивухи распространился по купе. — Ну, за знакомство! Мы сдвинули стаканы в подстаканниках, и секунду я смотрел на его запрокинутое лицо с маленьким белым шрамом над светлой бровью и на непропорционально толстую шею в захвате жесткого воротничка. Потом сделал усилие и рывком влил в себя вонючую жидкость. Молча глядя друг на друга, мы сидели с обожженными глотками. Дар речи вернулся к капитану Ермолаеву первому. Он глубоко вздохнул, освобождая нутро от ожога, и осторожно взял бутерброд. — Ну, Леша! — сказал он мне с той фамильярной простотой, с какой говорят со старым другом. — Послушай меня! Я еду из мест, где советской власти еще нет! — Из Италии? — пошутил я, невыездной житель страны, в которой жили сплошь невыездные граждане, но он шутки не понял и отвечал серьезно: — Да нет, я же сказал тебе, из Звягино. Ты понимаешь, там третьего председателя колхоза убили за пять лет! Звягино — это… — И поскольку у него не было слов, чтобы объяснить мне, что такое за место на земном шаре Звягино, он с улыбкой покачал светловолосой головой и сказал, то ли удивляясь, то ли восхищаясь: — Там процент убийств втрое выше, чем в Нью-Йорке. Ты понял?

Поезд мерно стучал на стыках, несясь по заснеженной лесостепной полосе. Электровоз сияющей фарой рассекал черный воздух надвое. Вагоны болтало. Окна были темны. Только в одном горел свет — за ним, в купе, наполненном вонью сивухи, склонялись над маленьким столиком с рассыпанным по нему печеньем Ермолаев и я.

Мы впали в общение, как боксеры в клинч, — крепко и цепко. В стаканах перед нами плескался самогон, изготовленный бабкой в темной деревенской избе, где следователь по особо важным делам прожил месяц.

— Приедем в Москву — сразу в душ! — расстегивая воротничок на могучей шее, мечтал он. — Не мылся месяц! Бабка, хозяйка моя, не моется никогда! День ждал, два, три, на четвертый спрашиваю: «Бабуля, когда же ты моешься?» — «А летом, сынок». — Он рассмеялся не без гордости за суровые места, где побывал, и снова обхватил короткими пальцами стакан.

Ночью, в поезде, расследовав одно дело и еще не получив другого, Ермолаев отдыхал. Лицо его раскраснелось от жары и выпивки, над бровью четко выделялся шрам. Он снял китель и был теперь в белой нейлоновой рубашке. Убийства, по его словам, захлестывали страну. Люди убивали друг друга ножами, лопатами, граблями, гвоздями, молотками; душили друг друга подушками; расчленяли трупы в ванных и раскидывали по кустам руки и ноги. Местные управления внутренних дел не справлялись с работой, не могли и не умели расследовать преступлений.

Сотни заявок со всех концов страны шли в Москву, на Петровку, в МУР, откуда выезжали на помощь немногочисленные следователи по особо важным делам. Они метались по стране на поездах, летали на самолетах, жили в дрянных гостиницах, на скорую руку перекусывали сосисками с зеленым горошком в буфетах и мчались дальше, чтобы повсюду видеть одно и то же: народ уничтожал сам себя.

В ясной голове капитана Ермолаева, три года отслужившего во флоте, пять лет отработавшего участковым, окончившего Высшую школу милиции, трудом и горбом выслужившего капитанские погоны, это все не укладывалось. Тут должна быть причина. И он высказал мне причину, разливая самогон из большой вермутовой бутылки:

— Это целенаправленная политика ЦРУ. Они нас разлагают! — Ага. И Сталин с Берией, они тоже были из ЦРУ. — Нет, я тебе правду говорю! А Берия, кстати, — английский шпион, нам в школе документы показывали секретные. Ты не знаешь.

Фото: Пелагия Тихонова / Коммерсантъ.

В той войне, которую Ермолаев неутомимо вел против преступного мира, он действовал как партизан, знающий, что успех зависит от его решительности и хитрости. В райцентр Ермолаев приехал под вечер и прямо с вокзала пешком пришел в УВД. Он беспрепятственно миновал спящего дежурного и, навалившись плечом, выдавил дверь в кабинет начальника. На столе у того лежали не убранные в сейф дела. Ермолаев взял дела под мышку и, спустившись вниз, с ненавистью заорал спящему дежурному: «Встать! Смирно! Подъем!»

«Вас всех тут можно голыми руками брать! — гвоздил местных коренастый капитан из Москвы. Побледневший, растерянный пятидесятилетний майор с седыми бакенбардами и перетянутым ремнем брюшком побежал подавать ему черную «Волгу». «Идиоты! — все переживая заново в качающемся на быстром ходу ярко освещенном ночном купе, закричал Ермолаев. Лицо его в полуметре от меня теперь было ярко красным, глаза смеялись и сияли. — Как я в деревню на черной «Волге» поеду? Вы подумали? Кто со мной после этого там говорить будет? С ментом! С московским! Приехал на членовозе!»

К ужасу майора, он велел подать себе телогрейку, ушанку, валенки, переоделся — и по снежному проселку за восемь километров ушел в Звягино. В Звягино он постучался в самую бедную из