Представители российской власти не верят Европе. Все уже проходили, особенно Минские соглашения. Нас обманули — «они» нарастили силы. Поэтому никаких перемирий сначала, после переговоров, потом. Нет доверия, когда «кричат» «всякие макроны, стармеры, фондерляйны», как сказал министр Сергей Лавров с интонацией Митрича из «Золотого теленка»: «Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи».

Минский прецедент мешает пойти на перемирие. Назовем это явление «минским синдромом». Из таких синдромов, эффектов, страхов, комплексов и состоит политика. География травм Русские цари боялись каких-либо реформ, потому что были напуганы восстанием декабристов, а затем революциями в Европе 1848 года.

Александр II все-таки провел реформы при понимании того, что они перезрели: «Но, конечно, господа, вы сами знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться того времени, когда оно само собою начнет отменяться снизу» (1856).

Советские генсеки, руководство армии и ВПК не решались остановить гонку вооружений, потому что были навсегда «ранены» знанием о поражениях Красной армии в первые месяцы Великой Отечественной войны в 1941 году. Поздняя советская власть всячески избегала либерализации цен, потому что испытывала «новочеркасский синдром» — протесты в Новочеркасске в 1962-м превратили реформы в этой сфере в абсолютное табу.

«Пражский синдром», травма 1968 года стали причиной инертности Брежнева и отказа не просто от реформ, а в целом от сколько-нибудь резких движений во внутренней и экономической политике. Путин после своего возвращения на пост президента в 2012 году начал осуществлять жесткие политические репрессии и укреплять режим личной власти, потому что не хотел повторения «арабской весны» и массовых протестов на Болотной площади, когда его власть была в какой-то момент поставлена под вопрос улицей.

Жесткость контроля за тем, что у нас условно называется «элитами» (не crème de la creme, а creme de la Kreml — термин польского журналиста Вацлава Радзивиновича), и чрезмерное доверие первого лица государства к охранникам и ветеранам СВО — следствие разочарования в собственных ближних кругах и травмы «пригожинского мятежа».

Российские власти болезненно и маниакально-обсессивно относились ко всему, что связано с Украиной и контролем за ней, в том числе потому, что были травмированы опытом «оранжевой революции» 2004 года. Сначала ответили теорией «суверенной демократии», потом, после травмы Майдана-2014, — практикой репрессий. Почти каждое действие или бездействие власти связно с какой-либо исторической травмой или каким-то синдромом. География травм — от Новочеркасска и Праги до Киева и Дамаска.

Имеют свое значение и ограничители мышления. Во время перестройки линия, которую правительство боялось пересечь, заключалась в любом посягательстве на основы социализма — от безработицы до частной собственности. Во времена Александра I и его советника Михаила Сперанского пределы, которые немыслимо было пересечь, составляли крепостное право и абсолютная власть монарха.

Во время правления Александра II этой чертой была абсолютная власть монарха, правда, уже без крепостного права. В России до 2020 года именно необходимость сохранения персоналистской власти и «отлитого в граните» истеблишмента подпитывала нежелание допускать какие-либо изменения в существующем положении вещей.

Больше того, это положение вещей требовалось зафиксировать в Конституции. Что и было сделано в 2020 году — ворота к дальнейшему бесконтрольному ужесточению режима были открыты настежь. Результатом стало идеологическое неприятие модернизации и всего западного, обращение к традиционалистским устоям давно минувших времен (до эпохи демографического перехода и санитарной революции) и даже немыслимое в постиндустриальном мире XXI века самоутверждение своего величия методами применения военной силы.

В 1993 году неважно было, на чьей стороне улица, важно — на чьей армия.

Страхи, синдромы, комплексы. Извечное сочетание комплекса неполноценности («догнать и перегнать!») с комплексом превосходства («они» холодные и рациональные, «мы» духовные и традиционные все такие).

Страх реформ. Опасения сотрясания основ. Раскачивания лодки. Страх потери власти, потому что модернизация, реформы, в принципе современный образ жизни — это и есть подрыв власти. Как только она становилась горизонтальной, как только старые механизмы иерархии, смазанные унией власти и капитала, теряли свою мало-мальскую эффективность, в дело вступали дубинки: это только кажется, что на штыках неудобно сидеть — русская народная политическая йога допускает и такое.

Дефицит эффективности власти восполняется не только насилием, но и внедрением архаичной мессианской идеологии. 2012 год был итоговым столкновением вертикальной иерархии, имевшей монополию на насилие и мысли, с горизонтальной свободой («Мы здесь власть!»). Иерархия сделала театральную паузу, изобразив задумчивость и введя в заблуждение «креативный класс», а затем обрушила на горизонтальную систему вертикальное насилие — физическое, полицейское, интеллектуальное, образовательное, пропагандистское.

Больше никаких уступок, никаких реформ, никакой модернизации. Открыта дорога к Крыму (2014 год), режиму абсолютной, не ограниченной ничем персоналистской власти (2020 год), монополии на историю, которая равна монополии на идеологию (ликвидация «Мемориала»* в начале 2022-го) и практическим действиям по восстановлению воображаемой империи ( «СССР продолжает существовать», «Государственность важнее законов и прав» — май 2025-го).

Пришел «русский мир», не имеющий границ, с хоругвью с портретом Сталина и обещающий рай в обмен на героическую смерть («…эта жертва смывает все грехи, которые человек совершил», патриарх Кирилл, сентябрь 2022 года). «Эффект Токвиля», «гипотеза Липсета»

В российской истории пару раз сработали «эффект Токвиля» и «гипотеза Липсета». Согласно выводу Алексиса де Токвиля, реформы ведут к революции. Михаил Горбачев сам называл перестройку революцией, отчасти, впрочем, имея в виду ее символическую связь с октябрем-1917 — тогда это еще вызывало положительные аллюзии. Но ведь она и в самом деле предполагала революционные изменения, импульсом к которым стали начатые реформы, прежде всего — политические.

Реформы 1990-х, которым дал политическую крышу Борис Ельцин, тоже привели к революции — буржуазной. Мы привыкли оценивать октябрь 1993-го как насилие одной стороны над другой, но вооруженный конфликт был результатом двоевластия, причем в течение долгого времени не было ясно, на чьей стороне окажется армия. 1993-й был своего рода «догоняющей революцией», переутверждением власти Ельцина и его реформ, в марксистских терминах — именно буржуазных.

«Гипотеза Липсета», родом из работы Сеймура Липсета 1959 года, временно подтвердилась в 2011–2012-м, когда продвинутые образованные городские слои, достигнув определенного уровня того самого буржуазного благосостояния, обнаружили потребность в люксовом товаре — демократии, правах человека, честной и регулярной ротации власти, которая не сдерживала бы порывы к модернизации. Общество было модернизировано в экономическом, потребительском смысле, но средний класс — это не только доход и имущество, это еще и права, и ответственность, в том числе за ротацию власти.

Модернизация не сводится к рыночной экономике и гаджетам, прикладная демократия — тоже ее составляющая. Тогда Путин переиграл городской образованный класс, в то время называвшийся «креативным». И такого рода протесты, по Липсету, по крайней мере, в столь масштабном улично-площадном измерении, больше не повторялись.

После 2014 года часть протестного электората убедила себя в исторической справедливости действий Путина и стала просто получать удовольствие от низко висящих плодово-ягодных благ нефтегазового капитализма. Протестовать остались самые стойкие, хотя до наступления периода совсем уж жестких репрессий протесты сохраняли массовый характер, появилась даже своего рода субкультура манифестаций.

Фильм про дворец посмотрела вся страна, но большая часть зрителей просто запаслась попкорном и разглядывала пошлую роскошь, как если бы листала журнал по архитектурному дизайну, вздыхая: «Эх, живут же люди!»

В том же 2021-м степень репрессивности режима, оледеневшего в поправках к Конституции 2020 года, достигла таких степеней, что массовая протестная активность стала невозможной. Еще одна калитка была открыта для февраля 2022-го и внутрироссийского либертоцида.

Происходящее в России — одно из доказательств фрагмента теории Дарона Аджмоглу, лауреата Нобелевск