Фото: Александр Полегенько / ТАСС.

Часто говорят о том, что в любой войне есть два ингредиента — оружие и идеи. Зачастую в истории и то, и другое производилось государством, и нет ничего нового в том, что национальные церкви поддерживают свои государства во время войны, даже если противостоящие стороны традиционно принадлежат к христианской традиции, как это было во время Первой мировой войны.

Особенность происходящего ныне заключается в том, что зачастую идеологическое топливо для горения вырабатывается в структурах, связанных с Московским патриархатом. Снова в начале XXI века вернулся язык священной войны. «С духовно-нравственной точки зрения специальная военная операция является Священной войной, в которой Россия и ее народ, защищая единое духовное пространство Святой Руси, выполняют миссию «удерживающего», защищающего мир от натиска глобализма и победы впавшего в сатанизм Запада», — это заявление Всемирного русского народного собора, который претендует быть общим «симфоническим» голосом Церкви и государства.

Одной из ключевых фигур этого собора является Александр Дугин, человек, который не стесняется фашистского мировоззрения. Один из авторов показал, что популярная концепция России как государства «удерживающего» мир от пришествия в мир антихриста мигрировала в современность из нацистской Германии. За этим понятием применительно к государству стоит фигура Карла Шмитта, немецкого правоведа, политического теоретика и активного члена Национал-социалистической партии Германии.

Благодаря Шмитту Дугин импортировал из нацистской Германии в современную Россию не только «катехон», но и представления о мире в целом: „противопоставление между друзьями и врагами как основу политической жизни, концепцию «суверенитета» и в конечном счете войну как смысл человеческой жизни как таковой.

«Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага», — говорит Шмитт. Как политическая жизнь невозможна без врагов, так и политическое существование человека — его единственное реальное существование — также бессмысленно без врагов.

Александр Дугин на идеологической секции XXV Всемирного русского народного собора. Фото: А. Белкин / Бизнес Онлайн / ТАСС.

В своей книге «Русская война» Дугин прямо цитирует это утверждение и развивает его. «Пара «враг — друг», являющаяся и внешне, и внутренне политической необходимостью для существования политически полноценного общества, должна быть холодно принята и осознана». Человеческое бытие без врагов (вернее, без их образов) бессмысленно, потому что без образа врага нет образа самого себя: «Нам нужен собственный аутентичный образ реальности — русский образ. И построенный на нем образ войны, образ себя, образ друзей, образ врага». Без этого образа врага не может существовать фундаментальная для теоретиков войны доктрина Русского мира, который становится частью оккультной дуалистической космологии. В ней противоборствуют зло и добро, тьма и свет, в которой Русский мир от начала стоит на стороне света и добра.

России как хранителю и видимому образу Русского мира приписываются Божественные атрибуты — «всеблагость» («Россия никогда ни на кого не нападала»), всемогущество («Россия никогда не проигрывала войн»).

Если все происходящее объявлено «священной войной», то значит, все, кто в ней погибает, — святые. Это очень удобный язык, поскольку он мобилизует как православных, так и мусульман.

По словам архиепископа Сыктывкарского Питирима, «воины испокон веков, несмотря на то, где они воюют — в Сирии, в Афганистане или на Украине, не имеет значения, — они все являются святыми, если идут соответственно уставу, воинской инженерии, воинской науке».

Митрополит Мурманский Митрофан заявил, что погибающий на фронте становится угодником Божьим, который будет заботиться о своей семье и потомстве.

Митрополит Псковский Матфей сказал в проповеди, что «с верой наши бойцы идут в бой, а если и гибнут — то как мученики, отдавшие жизнь свою за других своих, оказываются в райских обителях».

Тот же самый нарратив транслируется в современном российском исламе. Так, Апти Алаудинов, командир подразделения «Ахмат», обращаясь к матерям российских военнослужащих, сказал: «Если ты умрешь, защищая свое Отечество, свою веру в Бога, то ты попадешь в рай, а что может быть лучше для человека, чем рай на пути Всевышнего? Ничего».

Будут ли гурии в раю ублажать православных воинов вместе с мусульманскими, не уточняется.

В чем смысл представления солдат как мучеников и святых? Не только в том, чтобы мотивировать и мобилизовать, хотя святой — больше, чем герой, и уж тем более не просто пассажир социального лифта. Государство не только почитает своих мучеников, но и строится этим почитанием.

Дугин приводит выражение Гегеля о том, что основать государство — это право героев. Без героев нет государства, есть лишь хаотичное движение индивидов, ищущих свою выгоду. Однако если война с сатаной — это священная, сакральная война, то мученики и герои этой войны — святые в абсолютном смысле этого слова, говорит он.

Культ мучеников — религиозных или гражданских — формирует сообщество, новую коллективную идентичность людей, объединенных их почитанием.

Единство устанавливается не только путем формирования сообщества, почитающего мучеников, но и путем выявления сообществ, которые отказываются принимать участие в их почитании. Через культ мучеников очищение общества от «предателей» становится более легкой задачей, более того, это становится священным долгом.

Нарратив мученика также обладает мобилизующим эффектом. Стать святым — это больше, чем социальный лифт, и даже больше, чем быть героем. Чем сильнее лишения — тем убедительнее призыв стать мучеником или хотя бы ассоциировать себя с ним. Изучая психологические эффекты мученичества в обществе, авторы исследования «The Marvel of Martyrdom. Сила самопожертвования в эгоистичном мире» ссылаются на выводы психолога Роберта Чалдини, который изучал модели поведения спортивных болельщиков.

Этот материал вышел в шестом номере «Новая газета. Журнал».

Модель поведения спортивных болельщиков

Беспощадный закон войны очень прост: таких врагов нельзя считать людьми. Надо отдать себе отчет — просто и страшно: на той стороне нет людей. Ни одного человека. Наши ракеты не убивают людей. Ни одного человека. Там не люди.

Единство устанавливается не только путем формирования сообщества, почитающего мучеников, но и путем выявления сообществ, которые отказываются принимать участие в их почитании. Через культ мучеников очищение общества от «предателей» становится более легкой задачей, более того, это становится священным долгом.

Нарратив мученика также обладает мобилизующим эффектом. Стать святым — это больше, чем социальный лифт, и даже больше, чем быть героем. Чем сильнее лишения — тем убедительнее призыв стать мучеником или хотя бы ассоциировать себя с ним.

Примирение между людьми уже не считается ценностью, и не оценивается как задача церкви.

Посыл ясен: разномыслие — это смута. Тоталитарное, предельно объединенное вокруг единовластного властителя общество — это идеал.

Отвечая на вопрос журналистки о репрессиях в отношении священников, председатель Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Московского патриархата Владимир Легойда заметил, что «священник, как военный, дает присягу. И если он от нее отступает, прещение неизбежно». Институциональная церковь не только поддерживает репрессии, но и сама превратилась в милитаризованный репрессивный орган, видя себя в армейских категориях.